Непрощенный

Мужик в возрасте 45-50 лет. Увидел я его впервые в 66-м году, когда работал в машинном отделении холодильника на рыбокомбинате, занимался ремонтом электрооборудования. В помещение вошел человек в полушубке неопределенного цвета и возраста, в такой же шапке, с облезлой ржавой одностволкой за спиной и с корявой палкой, на которую он при ходьбе опирался. Руки не совсем чистые, лицо какого-то сизого цвета, густо заросшее месячной щетиной. В машинное отделение вообще-то посторонним входить было запрещено, однако, к моему удивлению, механик холодильника встретил пришедшего довольно спокойно и, так как дежурная смена постоянно в каптерке для себя что-то варила, жарила (стояло лето, рыбная путина), тут же усадил его за стол, налил большую чашку ухи с горбушей, дал ломоть хлеба. Мужик этот с едой справился быстро, ему налили еще, он и с этой чашкой управился без проблем. Потом выпил две кружки крепчайшего чая, попросил закурить и каким-то гнусавым голосом начал матом крыть советскую власть и жалеть о том, что у него нет своей земли. На ней он мог бы выстроить большой дом, завести скотину, пахать, сеять. Тогда бы он всем показал чего стоит Миша Старшов. По реакции слушателей было видно, что эта тема у всех давно навязла в зубах. Еще немного для порядка посидев, Миша поднялся и, шаркая по полу подошвами старых разбитых кирзачей, направился к выходу. Когда дверь за ним закрылась, я поинтересовался, кто он такой. Мне рассказали

Когда и откуда появился сторож Миша в рыбацком поселке, никто не знает. Впечатление такое, как будто он был здесь всегда, что и неудивительно: самому старшему из рассказчиков едва перевалило за тридцать, а мужику было крепко за сорок. Сторожем он был всегда, потому как ничего другого делать не мог. Правда, однажды, кто-то из ребят припомнил, в разгар путины, когда людей не хватало, его попробовали приспособить к делу и приказом по комбинату перевели работать возчиком. Дали лошадь с телегой, но даже и в этой должности он умудрился поработать совсем недолго, а точнее – ровно пятнадцать минут, то есть чуть больше того времени, которое требовалось, чтобы доехать на телеге от конюшни до конторы. Сидящие утром у конторы люди вначале услышали какой-то нечеловеческий вопль, потом увидели, как из-за угла вымахнула перепуганная лошадь с телегой , в которой как-то скрючившись сидел Миша и что есть мочи орал и матерился. Лошадь кое-как остановили, но Миша кричать не перестал. По лицу у него при этом градом катились слезы. Рукой он судорожно тыкал куда-то вниз, между ног. Разобравшись в ситуации, мужики дружно грохнули, а женщины со смехом быстро отошли в сторону. Оказалось, что даже на таком коротком отрезке трудового пути можно заработать травму, которой ни до него, ни после больше ни у кого не случалось. А произошло вот что. Конюх знал Мишу хорошо, знал, что ни с какой скотиной тот никогда дела не имел. Поэтому запряг в телегу самую смирную кобылу Машку и, когда Миша уселся в передке, легонько хлопнул ее по боку и сказа

-Но, Маня, иди работай.

Но Мише этого показалось мало. Он как-то так лихо свистнул, взмахнул кнутом, огрел безобидную скотину вдоль хребта и шальным голосом заорал:

-Но-о-о, зараза! Шевели мослами!..

Явно не ожидавшая такого с собой обращения Машка резко дернулась, слабо закрепленные доски на дне телеги сдвинулись и намертво зажали каким-то образом провисшие между ними Мишины яйца вместе со штанами. Дико заорав, он машинально хлестнул кобылу еще раз, и та понеслась под мат и завывания возчика привычной дорогой прямо к конторе. Освобожденный страдалец на ногах стоять не мог, его уложили в эту же телегу и отвезли в больницу, где он пролежал неделю, а врачи никак не могли придумать, что написать в больничном листке по поводу полученной производственной травмы. На этом полезная трудовая деятельность у Миши раз и навсегда закончилась. Начальство больше не стало рисковать с его дальнейшим трудоустройством и продвижением по службе.

Была у Миши жена Люба. Маленькая, худенькая серенькая мышка. В молодости, как говорили, она работала на заводе в разделочном цеху Ну, а поскольку во время путины приходилось там стоять порой по 15-18 часов на разделке рыбы в холоде и сырости, то у нее сильно болели руки и особенно – ноги. Ходила она кое-как с палочкой. Люба получала пенсию и старалась спрятать ее от Миши так, чтобы он ее не нашел, и тогда у них начинался медовый месяц. Миша становился ласковым, внимательным, сам готовил нехитрую пищу, топил печку, провожал Любу в баню и на руках приносил домой, когда она после парной вовсе не могла идти. Одним словом, всячески как мог ее ублажал. Но эта идиллия продолжалась недолго. Люба, размякшая, в конце концов, от такого неслыханного внимания, напрочь утрачивала бдительность и открывала Мише тайник с заначкой. С этого момента для нее начиналась черная полоса. Миша гонял любимую супругу в магазин за бормотухой, забрасывал все домашние дела, за всякую оплошность бил ее как сидорову козу и затем, когда деньги кончались, выкидывал за дверь и предупреждал, что если она, курва, явится без бутылки, то... сама знает, что с ней будет. Люба, как побитая собачонка, ковыляла к подружкам, к соседям, горько жаловалась на судьбу, крыла последними словами благоверного и просилась переночевать. Её жалели, кормили, учили уму-разуму, стелили что-нибудь на пол и она так, переходя из дома в дом, дотягивала до очередной пенсии. А тогда уже снова возвращалась домой, и все с завидным постоянством повторялось.

Жили они в бараке. Комната и кухня были завалены всяким нужным, но, в большей мере, ненужным хламом .Уборкой , а, тем паче, ремонтом жильцы себя не обременяли. Копоть на стенах, полуразваленная печь и грязь на полу дополнялись бурыми пятнами на стене от раздавленных клопов, около которой стояла застеленная грязным тряпьем кровать. Колченогий стол, две такие же табуретки да грязный помятый рукомойник над таким же тазом в углу – вот и вся обстановка этого убогого жилья. Тараканов и клопов в этом гадючнике ( иначе не назовешь ) было столько, что они перемещались по всем направлениям даже днем . Но, что уж совсем удивительно, вся эта живность ни разу ни у кого из рядом живущих соседей не появлялась. По всей видимости, такого благоприятного микроклимата как в этом жилье просто нигде больше не было. Долго такая жизнь продолжаться не могла, и однажды наступила развязка.

Случилось это зимой. Стояли лютые холода. Люба к этому времени уже совсем почти обезножела и даже по хате еле передвигалась, придерживаясь за что-нибудь руками. Зарплату Миша, как всегда, пропил, Любина пенсия тоже заканчивалась, и Миша, слегка поразмыслив, решил, что на данный момент лишний рот в доме ему совсем ни к чему и вовсе даже лишний. Поэтому, ничтоже сумняшеся, взял свою вторую половину в охапку и, в чем была, раздетую выбросил на мороз. Благо, жили они в бараке, и соседи были рядом, Люба кое-как до них доползла, даже поморозиться не успела. Ну а тем, ясное дело, лишняя обуза тоже была не нужна, поэтому они скоренько вернули страдалицу в родное гнездо и вправили при этом Мише его тупые мозги нехитрым народным способом. Ночь прошла спокойно. Утром похмельный Миша поднялся и решил, не медля, восстановить слегка пошатнувшийся со вчерашнего вечера статус кво и показать, кто в этом доме хозяин. Для этого он откопал из хлама под столом сломанную телефонную трубку без аппарата и без провода и начал в нее кричать, косясь при этом в сторону лежавшей на кровати Любы:

-Алло! Это сельсовет? Это вы, Николай Григорьевич? Узнали? Да, это я, Миша Старшов. Чего звоню-то? Да вот решил я, не хотел раньше, жена все-таки, да уж ладно, пускай. Забирайте ее в дом престарелых, согласный я. Вот она, лежит тут на койке. Пусть там помучается, а то у меня уже с ней никакого сладу нет. Чего? А пусть, пусть, ничего, забирайте.- Повернулся к кровати. – Слышала, шалава? В приют тебя отправляю, хватит, вот ты где у меня. С голоду там подохнешь, и в баню там тебя уже никто не понесет. Где деньги, зараза, говори, а то хуже будет!

Люба с перепугу завыла в голос и стала бить сухим кулачком в стену к соседям. Сосед пришел, с одного взгляда оценил ситуацию, добавил Мише к вчерашнему внушению слегка еще и вернулся к себе.

От такого унижения Миша ударился, было, в черную меланхолию, но потом решил, что дело хотя и дрянь, но все же поправимо, надо только срочно опохмелиться, с чем и подступил опять Любе:

-Где деньги, куда спрятала, говори, сука старая?

Люба, то ли от ужаса, то ли оттого, что денег этих просто уже не осталось, молчала и только как-то робко и беспомощно старалась прикрыться тряпьем от разъяренного супруга. Тогда Миша, не дождавшись ответа и горя желанием хоть на ком-то выместить злобу за вчерашнее и сегодняшнее унижение, схватил подвернувшуюся под руку пустую бутылку и ударил Любу по голове. Смерть наступила мгновенно. Поискав и не найдя в доме денег, убийца оделся, вышел на улицу и направился в сторону рыбозавода. В дежурке своему сторожу-сменщику он сказал, что печка дома совсем развалилась, дымит, в хате холодно и поэтому пока не отремонтируют, он побудет здесь в дежурке, на что сменщик поинтересовался:

-А Люба как же?

-Да она у подружек пока поживет.

Дня через два забеспокоились соседи. Постучали в дверь, а когда никто не ответил, потянули за ручку. Дверь оказалась незапертой. В квартире стояла уличная стужа, а в комнате на кровати лежала окоченевшая Люба. Вокруг разбитой головы и на полу растеклась и замерзла лужа крови.

Мишу судили выездным судом в сельском клубе. Народу пришло совсем немного. За время, проведенное им в КПЗ, он поправился, посвежел. Только взгляд, пустой и ничего не выражающий, да шаркающая походка остались прежними. На суде сидел тихо, ко всему, вокруг происходящему, относился абсолютно безучастно. В последнем слове сказал:

-А чего она, курва старая, деньги зажала и даже на похмелку не дала?

Осудили его на восемь лет колонии общего режима. Прокурор после суда сказал, что если бы на месте Миши сидел молодой преступник, то пожизненное ему, как минимум, было бы обеспечено, а этому и восемь-то лет много.

Так и вышло. Через пять лет пришло сообщение, что заключенный Старшов М. умер в лагере номер... от сердечной недостаточности. Сам умер, а может быть - помогли. Кто знает?

Вот так. Живут еще даже и на крайнем Севере не только романтики, не только охотники за длинным рублем. Не бомжи вроде, имеют жилье, какую никакую работу, пенсию, а вот поди-ж ты. Да и не только на крайнем Севере. Таких еще ох как много везде у нас по России. Одним словом – менталитет и еще – загадочная русская душа. Куда от них деваться?